Рассказ
(Из книги "Зверинец" )
Перевод Н. Трауберг
Дом нравился нам. Он был и просторен и стар (а это
встретишь не часто теперь, когда старые дома разбирают выгоды
ради), но главное -- он хранил память о наших предках, о
дедушке с отцовской стороны, о матери, об отце и о нашем
детстве.
Мы с Ирене привыкли жить одни, и это было глупо, конечно,
-- ведь места в нашем доме хватило бы на восьмерых. Вставали мы
в семь, прибирали, а часам к одиннадцати я уходил к плите,
оставляя на сестру последние две-три комнаты. Ровно в полдень
мы завтракали, и больше у нас дел не было, разве что помыть
тарелки. Нам нравилось думать за столом о большом тихом доме и
том, как мы сами, без помощи, хорошо его ведем. Иногда нам
казалось, что из-за дома мы остались одинокими. Ирене отказала
без всякого повода двум женихам, а моя Мария Эстер умерла до
помолвки. Мы приближались к сорока и верили, каждый про себя,
что тихим, простым содружеством брата и сестры должен
завершиться род, поселившийся в этом доме. Когда-нибудь,
думалось нам, мы тут умрем; неприветливые родичи завладеют
домом, разрушат его, чтоб использовать камни и землю, -- а
может, мы сами его прикончим, пока не поздно.
читать дальше. Страшно и психоделично.Ирене отроду не побеспокоила ни одного человека. После
утренней уборки она садилась на тахту и до ночи вязала у себя в
спальне. Не знаю, зачем она столько вязала. Мне кажется,
женщины вяжут, чтоб ничего не делать под этим предлогом.
Женщины -- но не Ирене; она вязала все нужные вещи, что-то
зимнее, носки для меня, кофты -- для себя самой. Если ей
что-нибудь не нравилось, она распускала только что связанный
свитер, и я любил смотреть, как шерсть в корзине сохраняет
часами прежнюю форму. По субботам я ходил в центр, за шерстью;
сестра доверяла мне, я хорошо подбирал цвета, и нам не пришлось
менять ни клубочка. Пользуясь этими вылазками, я заходил в
библиотеку и спрашивал -- всегда безуспешно, -- нет ли чего
нового из Франции. С 1939 года ничего стоящего к нам в
Аргентину не приходило.
Но я хотел поговорить о доме, о доме и о сестре, потому
что сам я ничем не интересен. Не знаю, что было бы с Ирене без
вязания. Можно перечитывать книги, но перевязать пуловер -- это
уже происшествие. Как-то я нашел в нижнем ящике комода, где
хранились зимние вещи, массу белых, зеленых, сиреневых косынок,
пересыпанных нафталином и сложенных стопками, как в лавке. Я
так и не решился спросить, зачем их столько. В деньгах мы не
нуждались, они каждый месяц приходили из деревни, и состояние
наше росло. По-видимому, сестре просто нравилось вязанье, и
вязала она удивительно -- я мог часами глядеть на ее руки,
подобные серебряным ежам, на проворное мельканье спиц и
шевеленье клубков на полу, в корзинках. Красивое было зрелище.
Никогда не забуду расположенья комнат. Столовая, зал с
гобеленами, библиотека и три большие спальни были в другой
части дома, и окна их выходили на Родригес Пенья; туда вел
коридор, отделенный от нас дубовой дверью, а тут, у нас, была
кухня, ванная, наши комнаты и гостиная, из которой можно было
попасть и к нам, и в коридор, и -- через маленький тамбур -- в
украшенную майоликой переднюю. Войдешь в эту переднюю, откроешь
дверь и попадаешь в холл, а уж оттуда -- и к себе и, если
пойдешь коридором, в дальнюю часть дома, отделенную от нас
другой дверью, дубовой. Если же перед этой дверью свернешь
налево, в узкий проходик, попадешь на кухню и в ванную. Когда
дубовая дверь стояла открытой, видно было, что дом очень велик;
когда ее закрывали, казалось, что вы -- в нынешней тесной
квартирке. Мы с Ирене жили здесь, до двери, и туда ходили
только убирать -- прямо диву даешься, как липнет к мебели пыль!
Буэнос-Айрес -- город чистый, но благодарить за это надо
горожан. Воздух полон пыли -- земля сухая, и, стоит подуть
ветру, она садится на мрамор консолей и узорную ткань
скатертей. Никак с ней не сладишь, она повсюду; смахнешь
метелочкой -- а она снова окутает и кресла и рояль.
Я всегда буду помнить это, потому что все было очень
просто. Ирене вязала у себя, пробило восемь, и мне захотелось
выпить мате. Я дошел по коридору до приоткрытой двери и,
сворачивая к кухне, услышал шум в библиотеке или в столовой.
Шум был глухой, неясный, словно там шла беседа или падали
кресла на ковер. И тут же или чуть позже зашумело в той, другой
части коридора. Я поскорей толкнул дверь, захлопнул, припер
собой. К счастью, ключ был с этой стороны; а еще, для верности,
я задвинул засов.
Потом я пошел в кухню, сварил мате, принес сестре и
сказал:
-- Пришлось дверь закрыть. Те комнаты заняли.
Она опустила вязанье и подняла на меня серьезный, усталый
взор.
-- Ты уверен?
Я кивнул.
-- Что ж, -- сказала она, вновь принимаясь за работу, --
будем жить тут.
Я осторожно потягивал мате. Ирене чуть замешкалась, прежде
чем взяться за вязанье. Помню, вязала она серый жилет; он мне
очень нравился.
Первые дни было трудно -- за дверью осталось много любимых
вещей. Мои французские книги стояли в библиотеке. Сестре
недоставало салфеток и теплых домашних туфель. Я скучал по
можжевеловой трубке, а сестра, быть может, хотела достать
бутылку старого вина. Мы то и дело задвигали какой-нибудь ящик
и, не доискавшись еще одной нужной вещи, говорили, грустно
переглядываясь:
-- Нет, не здесь.
Правда, кое-что мы выгадали. Легче стало убирать: теперь,
вставши поздно, в десятом часу, мы управлялись к одиннадцати.
Ирене ходила со мной на кухню. Мы подумали и решили, что, пока
я стряпаю полдник, она будет готовить на ужин что-нибудь
холодное. Всегда ведь лень под вечер выползать к плите! А
теперь мы просто ставили закуски на Иренин столик.
У сестры, к большой радости, оставалось больше времени на
работу. Я радовался чуть меньше, из-за книг; но чтоб не
расстраивать ее, стал приводить в порядок отцовскую коллекцию
марок и кое-как убивал время. Мы жили хорошо, оба не скучали.
Сидели мы больше у сестры, там было уютней, и она говорила
иногда:
-- Смотри, какая петля! Прямо трилистник.
А я показывал ей бумажный квадратик, и она любовалась
заморскою маркой. Нам было хорошо, но мало-помалу мы отвыкали
от мыслей. Можно жить и без них.
Писать было бы не о чем, если б не конец. Как-то вечером,
перед сном, мне захотелось пить, и я сказал, что пойду попить
на кухню. Переступая порог, я услышал шум то ли в кухне, то ли
в ванной (коридорчик шел вбок, и различить было трудно). Сестра
-- она вязала -- заметила, что я остановился, и вышла ко мне.
Мы стали слушать вместе. Шумело, без сомненья, не за дверью, а
тут -- в коридоре, в кухне или в ванной.
Мы не глядели друг на друга. Я схватил сестру за руку и,
не оглядываясь, потащил к передней. Глухие звуки за нашей
спиной становились все громче. Я захлопнул дверь. В передней
было тихо.
-- И эту часть захватили, -- сказала сестра. Шерсть
волочилась по полу, уходила под дверь. Увидев, что клубки --
там, за дверью, Ирене равнодушно выронила вязанье.
-- Ты ничего не унесла? -- глупо спросил я.
-- Ничего.
Мы ушли, в чем стояли. Я вспомнил, что у меня в шкафу
пятнадцать тысяч песо. Но брать их было поздно. Часы были тут,
на руке, и я увидел, что уже одиннадцать. Я обнял сестру
(кажется, она плакала), и мы вышли из дома. Мне стало грустно;
я запер покрепче дверь и бросил ключ в водосток. Вряд ли,
подумал я, какому-нибудь бедняге вздумается воровать в такой
час; да и дом ведь занят.